| | — Чем зря проливать слезы, лучше встань и сними со своей головы покрывало,— сказал Кожак.— Я хоть и стар, но не тот, кого стоит ненавидеть. Доблесть моя устрашает врагов, а силы моей хватит, чтоб усмирить молодого. Вправе нынче я выбирать, а не ты. Покажи себя. Стать свою и лицо, брови, волосы, лоб и глаза. Погляжу я, как ты сложена. И если придешься по нраву ты мне, то возьму тебя в жены. Если нет, хоть моли на коленях,— оставлю в степи.
Тогда девушка перестала плакать, и вот что она сказала Кожаку:
— Эй Карткожак! Оглянись и поводья коня натяни! Только что свою жизнь на меня ты поставил и с трудами большими отбил. Как ты можешь теперь, похваляясь, изъяна во мне искать? Так знай хоть, за кем столько дней ты по следу скакал, за кого свою жизнь недавно поставил на чашу весов.
Я — дочь Акша-хана, чье счастье и доблесть выше всех в сорока крымских ханствах. Как гусенка степного растили меня мои мать и отец. Но и гуси, научившись летать, ищут пару себе. Средь овечек от самой драгоценной овечки я пила молоко, но окрепли копытца и я заискала простора. Среди вольных коней самым резвым и самым заметным я была скакуном. И нашла себе пару — аргамака, и с ним к голубому заветному озеру счастья я держала свой путь. Но на этом пути ты предстал, и счастье мое погубил, а теперь захотел оценить мою стать.
Что ж, ступай на базар Бухары, там увидишь ты пряжу ту, что шелка нежнее и длиннее аркана, и тогда ты представить лишь сможешь, какие косы у дочери хана. А потом отправляйся к зергеру, он браслеты витые из золота чистого льет. Пуговицу златую ты спроси у него, и тогда ты представить лишь сможешь, какая у меня голова. А потом отправляйся к мулле, что выводит священную вязь на бумажных — со скатерть — листах, посмотри на крутые извивы калама, и только тогда ты представить лишь сможешь, какие брови у Акжунус. А потом отправляйся в цветущий сад, найди средь плодов благодатных фисташку, и тогда ты представить лишь сможешь нос точеный красавицы-дочери хана. А потом в Самарканд отправляйся, там увидишь деревья сандала, что растут словно слитые вместе и тогда ты представить лишь сможешь зубы белые Акжунус. А потом ступай к кузнецу, проволоку он тянет из серебряных слитков, и тогда ты представить лишь сможешь руки красавицы — дочери хана. А потом от правляйся ты в лес, трепетного увидишь там зайца, и тогда ты представить лишь сможешь стана округлость красавицы Акжунус. Свежий снег поутру ты когда-нибудь видел? С ним сравнится одним белизна моей кожи. А румянец на щеках моих — кровь на этом снегу.
Красотою моею восхищались послы из Мысыра, Урыма, Чинмачнна и Унду. А мудрость мою оценила благородная знать десяти ногайлинскнх родов. Солнца луч не касался лица моего, а волос не ласкал даже ветер. Но думать кто мог, что когда-то и свободную лань петля захлестнет. В петлю эту сама я пошла из родного гнезда, чтоб с любимым сойтись, как сойдутся осколки разбитого блюда. Не разлучай меня с избранником моим. Не всякий, кто силой вершит свое дело,— батыр. Даже если батыром прозвали его — не достоин он это высокое звание носить. Ты батыром себя называешь, Кожак. Благородным батыром. Так ив разлучай же меня с моим львом!
Страсть воспылала в Кожаке, когда Акжунус воспела перед ним свою красоту, но в то же время слова Девушки заставили его крепко задуматься.
Он не отпустил Акжунус, но не оттого, что было ему жаль лишиться красавицы. Карткожак не мог вернуться назад с пустыми руками. Ведь тогда бы все сказали, что он свернул на полпути, испугался. «Нет, не бывать тому,— решил Кожак.— нe стану я славы своей лишаться из-за какой-то девицы».
Акжунус тоже убедилась в том, что Кожак хоть и заколебался, но менять своего решения не собирается.
— Эй, Картожак! Ты младенцем в колыбели не плакал. Не просил материнскую грудь, когда тебе не давала ее мать твоя, чьи ладони были окрашены хною, а грудь источала тонкий запах жупар. Годовалым ребенком ты уже не боялся ни огня ни воды. А в тревожную ночь грозовую задушил ты змею, что вползла незаметно для взрослых в твою колыбель. И отец твой суровый, как горные скалы, тот, кто край свой от недругов злых охранял, безрукавный свой панцирь годами с себя не снимая, порадовался за тебя.
В пять лет смастерил ты из прутика лук. А когда ты стрелу в первый раз боевую пустил — шесть сотен шагов пролетела она. Брат твой старший тогда ликовал больше всех, он отдал тебе лук из рогов таутеке и красные стрелы из таволги горной.
В десять лет засверкал ты невиданной мощью, словно бивень слоновий. В красно-синее платье ты стал наряжаться, пояс крепко стянув, ты подвесил к нему меч аршинный, похожий на рыбу. А на празднествах шумных, штаны подвернув, выходил на борьбу с палуаном, что старше тебя был на несколько лет. И родня ликовала твоя.
А в пятнадцать ты возглавил свой род. Лук себе ты согнул из сосны молодой, а из стройных березок вытесал стрелы. Обучился искусству владенья мечом и найзой. Гарцевал на коне. И глядя на это — ликовал твой аул.
В двадцать лет ты на девушках взгляд свой задерживать стал, перестал сторониться игрищ и забав, словно некуда было расходовать силы свои. Рады были друзья за тебя.
В двадцать пять заковал ты в доспехи себя боевые. Грозен лед твоих глаз был, когда среди воинов славных ты в свой первый поход снарядился. И когда не в открытом бою, а попавшись на подлую хитрость врага, брат твой старший погиб — ты, гарцуя пред войском, бросил клич боевой и убийцу брата вызвал драться один на один. Враг коварный не смог устоять перед грозною силой твоей — вы на пиках сошлись,— через миг опустело седло скакуна вороного с отметиной белой во лбу. Враг на землю упал, но его ты не стал добивать. А спешившись сам, коня своего отпустил. Вы рубились на саблях, за кинжалы взялись. И врага одолеть ты сумел в поединке, и алою кровью его ты окрасил зеленые травы. Глядя на это, ликовали аламаны ногайлинскнх родов.
В тридцать пять с бубенцами найза под коленом была у тебя — ты возглавил с ней войско. Ты как ястреб устремлялся в погоню, завидев врага. Страх рождали волчье-серая масть боевого коня твоего, ты как вихрь врывался на нем в города. Ликовало все войско, встречая тебя.
В сорок пять ты опорою древнего Крыма надежною стал, города на подветренном крае за тобою в спокойствии жили, как за каменной мощной стеной. Только стоило вражьему кличу раздаться, ты, навстречу пришельцам один против тысяч встав, побеждал. И, глядя на это, ликовал весь народ.
В пятьдесят пять, Карткожак, твоя мудрость достигла вершины, многотрудные споры ты решал справедливо на сборах великих. И тогда ликовали все ногайлы.
Шестьдесят и пять лет тебе нынче. Как осенний ковыль побелела твоя борода. Неужели иссохла, как в засуху черный ручей, в жилах кровь твоя, Карткожак? Неужели ты друзей растерял, что явился один? Неужели врагов не нашел, чтобы с ними сразиться за правое дело? Или думаешь, ты, что под старость на белой твоей голове вдруг как мудрости знак народятся рога? Как ты радостно смотришь на ханскую дочь! Неужели подумал, что я, коль сбежала с джигитом чужим, за тобою пойду так же просто? Я люблю одного — и никто в этой жизни не нужен мне, хоть убей — за тебя не пойду. Если раньше батыром ты был, то теперь голова твоя стоит не больше, чем засохший кизяк на дороге!
Возвысился духом Карткожак, когда красавица воспевала его подвиги, благородство и мудрость, но, услышав последние слова ханской дочери, он сник. Не разгневали батыра слова Акжунус, а лишь пробудили в нем голос разума.
Подумал Карткожак: «Вся жизнь моя до пятидесяти пяти лет известна ханской дочери, словно все это время рядом со мною ходила она. Благородная мудрость ее несомненна. Она любит Таргына. Не простится мне грех, если силой я возьму ее в жены».
И еще он подумал: «Какую я жизнь прожил до пятидесяти пяти лет, и какою она будет в шестьдесят мять? Силы мои не покинули меня, и только что я доказал это, нет, и в старости верен себе должен быть человек. И об этом сказала сейчас мудрая девушка. Нужно найти в себе смелость признать ее правоту. Пусть влюбленные снова сойдутся». |
2