| | Акжунус тоже натянула повод, она верила в неотвратимую силу Таргына. И пока всадник далекий приблизился к ним, они стояли рядом, беседуя между собой.
Всадник, увидев, что беглецы остановились, тоже сбавил ход коня, который в гору шел размашистым скоком, а на спусках летел, словно падающая звезда. С боков скакуна слетала клочьями пена, а грива и хвост развевались как вихри.
И вот он уже рядом.
Всадник оказался могучим воином в тяжелых стальных доспехах, как и Таргын. Это был старый воин — на необъятную богатырскую грудь его спускалась седая борода.
Таргын поклонился, приветствуя его, как пристала младшему приветствовать старшего летами мужчину.
Просветлел лицом могучий, как каменное изваяние на вершине горы, старец и принял приветствие Таргына,
— Что выслеживаешь ты в степи, батыр,— дикого зверя или врага? Мрачен и суров твой облик, как снежный буран, а сложением походишь ты на кречета, вскормленного на добром корме. Нет, не праздно ты бродишь в степи. Скажи, что погнало тебя в этот путь?— спросил Таргын.
— Девушка та, что как в небе звезда, та, что умом и красою равно отмечена богом. И девушку эту — красавицу Акжунус — ты похитил и с нею бежишь. Я же отбить у тебя ее вышел. Старость моя — это все, что в укор мне поставить ты сможешь. Но сединою отмечен и возраст пророка. Лук неспроста на плече у меня, не для забавы кинжал на ремне. Без сожаленья смерть свою встречу, но если ж она вдалеке от меня — я Акжунус у тебя отобью!— ответил воин.
— Я бы назвал тебя перевалом, что не по силам даже атану. Я бы назвал тебя ветром из горных ущелий. Вижу, что телом могуч ты и смел. Но чем я хуже, чтобы невесту тебе уступить? Кто я такой — знает народ! А тебе уж давно бы пора назваться!
— Я такой же батыр, как и ты, я брал города и один, как и ты, бросался на целое войско, но все это было давно. Благороден и доблестен род мой, и славу крымцев я когда-то вознес на тулпаре крылатом — все сорок крымских журтов помнят об этом. Дальний мой предок — знаменитый Ер-?олык, отец мой — Коянак-батыр, до сих пор он у всех на устах. А я — сын того Коянака — Карткожак!
— Храбрость твоя полыхает пожаром, и никто усомниться не сможет в твоих богатырских делах. Годы мудрости дали, наверное, тебе. Подумай, ну как ты отобьешь у меня Акжунус? — спросил Таргын.
— Если сам Тенгри руку мою направит — я пику всажу тебе под ключицу. Я кинжалом взмахну и взрежу им сердце твое. Я кровью твоею окрашу Тарлана-коня, на котором ты сидишь передо мной. И храбрость твоя тебя не спасет, потому что решит это дело лишь богатырский опыт мой! И если ты веришь в счастье свое, а не в мои слова, то выходи на поединок. Ты моложе меня. И поэтому первый черед — мой. Если ты достойный мужчина — не оспаривай это право мое. А расстояние — сам назначь мне,— сказал Карткожак.
Таргын был не из тех, кто стал бы оспаривать право старшего на первую стрелу:
— Пусть останется право твое за тобою, старик! Таргын не нарушил приличий, хотя гнев распирал
его. Он спокойно ожидал своей очереди, а старик глядел на него злобно, словно взбешенный верблюд.
Но не захотелось вдруг Карткожаку стрелять в благородного батыра, который уступил ему право первого выстрела и теперь, гордо расправив грудь, восседал на коне. И это была не жалость.
«Я старик,— подумал Карткожак, время мое отошло. Он же молод, и все у него впереди. Не вчера ли еще он разбил врага, с которым не могли сладить семь колен наших предков? Став аскербасы, он смог мир и покой воцарить в нашем журте. Нет, он рожден не для одного только рода, а на счастье всего народа ногайлы. И где бы ни ходил, он будет думать о чести всего ногайлин-ского народа...»
И еще подумал старик: «Не буду-ка я убивать его и калечить коня, покажу свою силу иначе. А когда он в ней убедится, то и сам мне уступит ханскую дочь...»
В колчане у Карткожака было много стрел, и среди них: кез-стрела — боевая, тиз-стрела — охотничья, кияк-стрела — свистящая стрела, стрела «ягнячья лопатка», стрела с наконечником, как лунный серп, медная рогатая стрела, кровавая — красная стрела, стрела бронебойная. Но из всех стрел взял старый воин единственную догал-стрелу, с тупым утолщением на конце, и вложил ее в лук. Натянул тетиву на всю длину стрелы и выстрелил. Он целил в золоченый колчан, на который опирался Таргын, и догал-стрела разнесла его вместе со всеми ста шестьюдесятью стрелами, что хранились в нем.
— А теперь мой черед!— сказал Таргын и выхватил саблю из ножен.
— Нет, постой!—закричал Карткожак.— Я не целил в тебя, я метил в твой колчан. Думал, что ты поймешь мою доброту, думал, укротишь ты свой гнев. Но не понял ты ничего, потому становись заново.
И подумал Таргын: «Старик говорит правду. Если бы он захотел, то попал бы без труда в коня моего, что выше утеса, в меня, ведь я с целую гору. А если отклонилась стрела, почему угодила она не куда-то, а в колчан? Нет, прав старик, и поступок его нужно оценить, я встану снова, пусть использует свой выстрел по-настоящему». И вспомнились Таргыну слова матери: «Не ходи мимо ханского дворца, а если придется пройти — не оглядывайся». Понял он, что близок час его смерти. Но честь для мужчины дороже, чем жизнь, и не жалел Таргын, что оказался ненароком возле ханского дворца, что встретил и полюбил красавицу Акжунус. Но одно печалило его — испокон веку повелось в народе, что батыр должен погибнуть в бою, защищая народ, а он шел на смерть ради одной своей любви.
Крепко опечалилась Акжунус, когда увидела, что из-за нее батыр подставляет себя под стрелу. Не стала она ждать, пока Карткожак приладит свою кровавую красную стрелу, и подъехала к Таргыну.
— Батыр, смерть ты должен принять в бою, отстаивая честь народа. Не стоит тебе драться со старшим братом своим из-за девушки. Оставь меня и уезжай,— сказала Акжунус.
Батыр — прост сердцем и, как всякий храбрец, наивен как дитя. «Избалованная ханская дочь наслышалась о моей славе и сама стала искать со мной встречи, нарушив заветы отцов. Нет, не добродетель это, а прихоть ветреной красавицы. А теперь, в трудный час, я стал ей не мил, и выбрала она этого Кожака. И из-за нее-то я был готов голову сложить...» — так подумал Таргын, и охватила его великая обида.
Развернул он коня и, даже не взглянув на девушку, двинулся прочь.
Возрадовался Кожак, словно с плеч его рухнула тяжкая ноша, ведь хотя и не дрожала рука его — сердце билось все это время в тревоге. Он подошел к девушке, которая сошла с коня и, закрыв лицо покрывалом, венчавшим ее высокую шапку, горько плакала, усевшись на землю.
— Что ты плачешь?— спросил Кожак.— Не потому ль, что считаешь меня беркутом старым, с насеста свалиться готовым? Или дряхлым таким, что пригорка осилить не может? Так услышь то, что хан повелел: кто сумеет догнать вас — тот возьмет тебя в жены, и если убита ты будешь в погоне, то не взыщут за смерть твою ни с кого в этом мире. Будешь плакать, я отрублю тебе голову и уеду. Раскрой лицо!
Но девушка не раскрыла лица. И только стала плакать еще пуще. |
1
